В интервью пресс-службе Формулы 2 колумбийская пилотесса Татьяна Кальдерон рассказала о своих страхах и привязанностях…
Вопрос: Чего вы больше всего боитесь?
Татьяна Кальдерон: Иголок и пауков. Для меня анализ крови – большая проблема. Когда я вижу людей с татуировками, то не могу представить, как они выдержали столько уколов иглой.
Вопрос: Какие продукты всегда есть в вашем холодильнике?
Татьяна Кальдерон: Соевое молоко. Я перестала пить обычное молоко лет шесть-семь назад. Я люблю бананы и чернику. Но я всё время в пути, так что мой холодильник чаще пустует. Сейчас я не ем глютен, так что вариантов не так много.
Вопрос: Какую суперспособность вам хотелось бы иметь?
Татьяна Кальдерон: Телепортироваться. Это бы здорово помогло в путешествиях!
Вопрос: Кого вы можете назвать своим кумиром?
Татьяна Кальдерон: Хоть он и не из мира гонок, как спортсмен мне очень нравится Роджер Федерер. Он многого достиг и смог доказать, что возраст – лишь число. Он любит то, чем занимается, поэтому не важно, сколько лет. Мне нравится такое отношение.
Вопрос: У вас есть запретное удовольствие?
Татьяна Кальдерон: Недавно я попробовала мотокросс и поняла, что хочу повторить, но наши гоночные контракты этого не позволяют. Я думаю, что мотокросс – отличная тренировка баланса и реакции.
Это было вне моей зоны комфорта – и мне понравилось. Я люблю пробовать то, где мне некомфортно – скалолазание или какой-то другой спорт. Нет ничего лучше гонок, но если ты можешь справиться с чем-то, что вне зоны комфорта, это может помочь сделать следующий шаг.
Пока Володя учился в гимназии, он недолюбливал Любочку Кристальцеву, потому что она, как девица возвышенная и с репутацией умницы, говорила с мальчиком свысока — тоном очень старшей сестры или молодой тетушки. Но с университетом и переходом Володи на взрослое положение между молодыми людьми возникла дружба по общности симпатий, которой, по-видимому, предназначалось перелиться во влюбленность, а может быть, и в любовь. Таких барышень, как Любочка Кристальцева, в ту пору было очень много, но она была из самых милых. Она играла в общественные идеалы с таким же увлечением и с такою же искренностью, как в детстве играла в куклы, сама не замечая, что слова и действительность ее жизни то и дело разбегаются врозь, как спугнутые зайцы. Любочка декламировала Володе: «Выходи на дорогу тернистую»,— но гораздо чаще ходила с ним в оперу слушать Кочетову и Хохлова. Отрицала «Бога как личность» и по часу стояла перед ивановским «Явлением Христа народу» в Румянцевском музее, крестилась, проезжая мимо Иверской, и ждала первого пасхального звона на Кремлевской площадке чуть не со слезами на глазах. Она клялась Спенсером и обожала Н.К. Михайловского, но — увы! — в сочинениях и того и другого было разрезано ею страниц по ста, а прочитано по десяти, и язвительная Лвда Мутузова хоть под присягу шла, что однажды ввдела у Любочки под подушкою «Четверть века назад» Болеслава Маркевича. Любочка жаждала заниматься естественными науками даже и поступила бы на Лубянские курсы, но «ужасно» боялась мышей, дрожала при виде паука и представить себе не могла, как это возможно не то что распластать, но хоть в руки взять лягушку. Поэтому уверяла, что в Москве женщине негде и не с кем заниматься зоологией и физиологией, и успокоилась на ботанике, которую слушала у Горожанкина и Тимирязева, о чем любила говорить часто, много и громко. Правду сказать, и ботаника Любочке не очень-то «в наук пошла». Зато летом Любочка гуляла в полях и лесах царицынских не иначе, как с «определителем» в ручках и с ладункою через плечо, собирала гербарий, а зимою клеила премиленькие и модные тогда абажуры-транспаранты с сухими букетами, в которых она могла назвать каждую травку,— даже, пожалуй, хоть и по-латыни. Судьба Любочки была, конечно,— в скором времени выйти замуж и устроить свой дом, но пока она мечтала быть героинею и только колебалась в выборе, какою: Маргаритою из «Фауста», Верою Павловною из «Что делать?», Валентиною из «Гугенот» или Маргаритою Готье из «Дамы в камелиях»?